«он весь дитя добра и света, он весь – свободы торжество» А.А. Блок
«и гнала его угроза сарацин со всех сторон..» А.С. Пушкин
Мне повезло в жизни. У меня были замечательные учителя: Тамара Львовна Вульфович, Альберт Сергеевич Михайлов, Александр Миронович Гаркави, Игорь Григорьевич Савостин.
Но наши отношения с Игорем не укладывались в рамки «учитель-ученик», они вообще ни в какие рамки не укладывались. Их нельзя назвать просто дружбой, или просто сотрудничеством или даже «любовью».
Это была какая-то иная степень родства, за пределами бытовой реальности. Утрата этого родства - невосполнима. Поэтому так тяжело дается этот текст.
Игорь позвонил мне первый раз после премьеры спектакля Наташи Егоровой в Литтеатре «Время ушедшее как вздох» (кажется 1977 или 78), где я играла главную роль, и тут же обрушился на меня с жесточайшей критикой. Я опешила и даже рассердилась, но за критикой последовали очень конкретные, точные и тонкие советы, да и тон самого критика не был обидным, он вдохновлял, заставлял двигаться дальше. После спектакля Игорь пригласил меня в свои чтецкие программы, а когда не стало Александра Мироновича – позвал писать у него диплом. Мне повезло участвовать в работе над «Песней о Ветре», «Золотой Шпагой», «Пиковой Дамой». В 81-м появился «Балаганчик». В 84-85м мы ставили Повести Белкина - Игорь -«Метель» я- «Выстрел».
Это было прекрасное время, полное надежд. Но уже тогда слышна была та нота несчастья, которая, постепенно нарастая, заглушила в конце концов все остальные голоса нашего маленького детского театрика. Трагически погиб Александр Миронович - Игорь всегда считал его смерть преднамеренным убийством -, усиливалась алкогольная зависимость – помню его в очереди в ликероводочный на улице Мира, он старался сделать вид что меня не заметил, и выглядел так нелепо в своей белой рубашке с галстуком среди потрепанных алкашей! -, приступы депрессии становились все чаще и продолжительней. И наконец - 87-й – трагическая смерть любимого друга и изгнание из университета. Я в то время находилась с семьей в Одессе, а когда летом 88-го мы наконец увиделись с Игорем - его было не узнать.
Приближались 90-е. Теперь трясло уже не только наш «балаганчик»,но и всю страну: публика ворчала, актеры разбегались. Жизнь подсмеивалась над нами, уродовала сценарии, подменяла мизансцены, подсовывала чужие тексты, распихивала нас по разным углам. В конце 91-го я с мужем и детьми эмигрировала в Канаду. Мы с Игорем простились навсегда, думая, что никогда уже больше не увидимся. Так оно и вышло- в 98-м, когда я наконец смогла приехать в Калининград , мы разминулись самым нелепым и обидным образом.
В мае 2000-го, с оказией, я получила от Игоря последнее письмо с его статьями о Марчелли, Тамаре Львовне, листовкой к спектаклю «мы только голос», аудио записями репетиций к этому спектаклю и аудио-записями песенок к детским мюзиклам. Но я была до сих пор глупо и несправедливо обижена на несостоявшуюся встречу и - по-видимому - ответила на письмо Игоря коротко и сухо. Острое чувство вины настигло уже после его смерти. Так закончилась еще одна пьеса в нашем маленьком детском печальном театрике абсурдика.
Ведь Игорь не разделял театр и жизнь. Его театр был его жизнью, точнее – способом творческого преобразования жизни. Спектакли в литературном, кинолектории, лекции в университете, рецензии и просто чтение стихов в компании друзей – все это было его театром. Театром СЛОВА, и в этом он был учеником Тамары Львовны Вульфович. Он говорил -лукавил слегка, конечно -, что ему не нужен зритель. И он действительно мог играть спектакль в полупустом зале, или даже для одного человека, мог читать лекцию десятку студентов, из которых его понимали от силы двое-трое. Но независимо от аудитории он всегда работал с максимальной отдачей, не снижая планку ни на миллиметр даже на репетиции. Игорь был просветителем, и в этом он тоже был настоящим учеником Тамары Львовны. Любимым учеником.
Я не уставала любоваться тем, как Игорь создавал сценографию спектаклей. Это было сотворение мира. Его сценические образы-метафоры возникали из каких-то порой совершенно незначительных предметов, которые, он волей демиурга вызывал из пыльных задворок бессмысленного небытия и переносил в свой театр, где они приобретали четкую форму и смысл, а порою держали на себе весь спектакль. Помню, как из куска красной ткани, случайно обнаруженной в бутафорской ЛТ – родился пронзительный финал Метели, когда на опустевшей сцене вдруг появлялась одиноко лежащая фигура бедного армейского прапорщика Владимира , про которого - среди радостной суеты по поводу счастливо разрешившихся недоразумений - все благополучно забыли, а сверху на него под тоненький голос флейты медленно опускалась огромная кровавая капля. Таким же образом- то есть непонятно как - Игорь находил своих поэтов, друзей, учеников, актеров. С их помощью он создавал из хаоса свой мир. Разумный, одухотворенный, в котором только и мог дышать. Он строил его СЛОВОМ и ради СЛОВА.
Но СЛОВО было не только объектом его служения- почти рыцарского- оно было его защитой, броней, магическим кругом Хомы Брута. Он ведь был невероятно раним, незащищен, чуток, нервами наружу, натянутая струна. Может быть отсюда его фантастическое чувство ритма. В этом же , наверное, и секрет его блистательного анализа. Ведь цель анализа – выявление скрытых структурных связей, а в основе любой структуры лежит ритм. В нравственно-эстетическая системе Игоря ритм, гармония, мир проявленный, одухотворенный были синонимами. На другой оси располагался мир «непроявленный», неодухотворенный- хаос, неосознанная стихия, мир вне культуры, шум. Это противопоставление прослеживается во всех его спектаклях, рецензиях, литературоведческих статьях.
Главной характеристикой хаоса он полагал отсутствие нравственной определенности,способность принять любые, совершенно неожиданные, зачастую уродливые формы. В его спектаклях хаос появлялся то в образе ветра революции –«Песня о Ветре», то в образе метели в «Метели», то -карточной игры в «Пиковой Даме». В поэтических спектаклях- как шум, диссонанс, иногда- хор – но всегда противопоставление человеческому голосу. Этот мир страшен тем, что может пробудить в человеке самые темные, стихийные, низменные качества, может поглотить и обезличить, может убить тех, кто «не вписался». В этом мире хорошо тем у кого нет нравственных принципов, кто готов действовать по обстоятельствам, подчиняться стихийному течению жизни - как Марья Гавриловна и Бурмин из «Метели». Еще лучше в этом мире тому, кто понял его законы и сам умеет создавать хаос, шум, при помощи сплетни, интриги, вранья, «трындежа» (любимое словечко И.С.): Лизавета Ивановна – в «Пиковой Даме», судьи и шпики в «Золотой Шпаге». Любимый герой Игоря, – тот, кто «не вписался» а самый любимый – кто смог противостоять. Как правило это человек сохранивший нравственную чистоту: Таня Теткина из «Песни о Ветре», Авросимов из «Золотой Шпаги», Владимир из «Метели» . Он и сам- Игорь Григорьевич- обладал кристально чистой душой. Поэзия, искусство, театр – были его камертоном.
К жизни за пределами культурного пространства Игорь относился с недоверием и даже некоторой враждебностью. Перед обыденностями и банальностями он терялся, старался от них отгородиться сам, а так же оградить от них своих друзей, проявляя при этом настойчивую, иногда комичную заботу. Так получилось, что работа над «Метелью-Выстрелом» пришлась на время рождения моей первой дочери. Игорь позвонил мне в роддом на следующее утро, поздравил с рождением «девочки Олечки» и тут же принялся обсуждать будущий спектакль. Не помню, что я там плела, но от разговора со мной он пришел в совершенный ужас, тут же перезвонил нашей общей подруге, у которой к тому времени уже был ребенок, и абсолютно всерьез стал выяснять у нее, все ли женщины «теряют мозги после родов», восстанавливаются ли их умственные способности когда-нибудь, и – если да- то как скоро.
В другой раз досталось и Сашеньке Смирнову, который -во время одной из постановок обзавелся семьей и маленьким Захаркой. Разрываясь между работой, репетициями и новорожденным сыном, Саша попытался отказаться от роли. Но Игорь считал, что «эти спектакли были Саше нужнее» ,чем ему самому, что он – Саша – «потухает в семействе, потерял форму, личность, стал нелюдим», что «мальчику Захару» не нужен «такой папа» , что Сашу нужно «немедленно спасать», и что для этого спасения нужен «подвиг». Сам Игорь описывал этот «подвиг режиссера» так: «Я закатил ему сцену на Северном Вокзале, выпив прилюдно на глазах у пляжной публики две бутылки водки - И Смирнов играл!» И тут же, в том же самом письме трогательно просил меня позаботиться о «погрязшем в быте» друге: «...поддержи, милая, его письмецом. Он страдает, ему нужна оплеуха, шутка, подзатыльник, поджопник, толчок, пинок, рука» .
Впрочем, когда мозги актрис вставали на место, а актеры возвращались в лоно театра- Игорь успокаивался, радостно включал наши семьи в свою орбиту, дружил с нашими мужьями и женами, дарил нашим детям книжки, а для некоторых из наших детей впоследствии становился учителем. Кстати, благодаря этим «детским» подаркам я открыла для себя Ирину Пивововарову и Люмилу Петрушевскую.
Игорь боялся отупляющей, обезличивающей аморфности жизни, ее пошлости и абсурда. Он боялся не только за себя, но за всех нас, за тех кого он собирал по углам, отряхивал от пыли повседневности, учил, вдохновлял, опекал, поднимал на крыло. Он боялся безликой толпы, но любил человека, каждого актера, каждый голос. Он умел сопереживать. Сопереживание было важным элементом его нравственно-эстетической системы. Помню, я спросила после просмотра какого-то кино, почему он назвал фильм «плохим», ответом было: «Мне некому тут сопереживать».
Иногда у Игоря возникали приступы панической атаки. Тогда он звонил друзьям и просил придти. Ему нужно было, чтобы кто-то просто побыл рядом, как с ребенком, который боится темноты или закрытой двери. Ему нужно было почувствовать, что он – не один. Он поил душистым чаем, угощал хорошими сигаретами, говорил об очередном проекте. Уже через несколько минут успокаивался, лицо светлело.
Но были и более затяжные депрессии. На моей памяти два раза при лежал в клинике. Одна из таких депрессий случилась накануне моей защиты, другая – перед «Метелью-Выстрелом». Помню равнодушный взгляд и озлобленно поджатые губы. На мою попытку его подбодрить – огрызнулся, как ребенок загнанный в угол: « И ты туда же! Вот и Егоров приходил уговаривать. Говорит, мы же читали одни и те же книги. А я ему- мы их по разному читали!». И засмеялся, совсем уже по-детски радуясь тому, как он здорово Егорова «срезал». В нем вообще было много детского. И звал он себя детским именем «Гука».
Вспоминая об Игоре я несколько раз употребила слово «боялся». Но Игорь не был трусом. Напротив, он был невероятно смелый человек, с ясной жизненной позицией и твердыми принципами, которые он умел отстаивать. Эти же качества он очень ценил в людях. Любимую Тамару Львовну он нежно называл: «Железной Старухой», «Меньшиковым в Березове», говорил что она дает ему пример «не жизни, но ухода». Когда с чем-то не соглашался- был прям и даже резок. Был верен дружбе. Не переносил разговоры за спиной, интриги и сплетни. Мог напрочь разругаться с их виновниками. Был крайне щепетилен и болезненно горд.
Слабым тоже не был. Обладал колоссальной работоспособностью и невероятным талантом организатора. Когда он работал над спектаклем, рядом с ним всегда находилась огромная амбарная книга, в которой он -с дотошностью бухгалтера- вел записи мизансцен. По воспоминаниям Володи Сухова в молодости отличался завидным здоровьем. Как-то - не помню по какому поводу - я посоветовала Игорю аутотрэйнинг, на что он улыбнулся и попросил положить ему руку на пульс. Пульс свой он сначала убыстрил, а потом с той же легкостью замедлил. Удивляло, как он после очередного запоя и бессонной ночи мог утром отчитать лекции в университете, днем написать несколько статей, и вечером репетировать спектакли. При этом голова оставалась совершенно ясной.
Ему было трудно. Он был другим и должен был это скрывать. И при этом был постоянно на виду. Я не знаю, как он вообще это выдерживал. У него было много серьезных недоброжелателей. Из той самой серой, аморфной массы, которую он так боялся. Деканат искал любого повода, чтобы от к нему придраться. Мне самой несколько раз предлагали написать на него то пасквиль, то донос. Совершенно бесстыдно. И думаю не мне одной. Могу представить какая радостная бесовская вакханалия сопровождала его изгнание из университета. Они же так ему завидовали, так его ненавидели, так мечтали от него избавиться!
Жизнь не была к нему добра. На его пути было много испытаний и потерь, он по-настоящему страдал, но с каким-то стоическим, почти монашеским упорством продолжал верить, любить и творить, до тех пока силы его не оставили его.
В моем книжном шкафу рядом с томиками Блока стоит маленькая игрушечная голова рыцаря - только железная голова и плечи, без туловища. Этого рыцаря подарил мне Игорь и шуточно процитировала: «Жил на свете рыцарь бедный....» ......Чем больше я смотрю на эту фигурку, тем больше понимаю – это же он сам, Игорь, Гука -печальный рыцарь светлого образа. Без коня, без копья, без щита бесстрашно вызывающий на бой вселенскую тьму.
|