«Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты». Афоризм. Мой друг Гершбург. Чаще Изя, иногда Израил Матвеевич, но всегда Гершбург. Это его особенность: говорит ли, рисует ли, рассуждает ли, думает ли – всегда по-своему. Чем и раздражает тех, кто думает, как велено.

Пока знатоки афоризмов прикидывают, за кого выдаёт себя автор этих строк, за скульптора, художника, мыслителя или еврея, попробую рассказать о человеке, которого я знаю без малого … И тут мне приходится  задуматься, а знаю ли я его. Я сочинял буклет к первой персональной выставке художника Гершбурга, позировал ему, помогал составлять список живописных полотен для таможни, упоминал его в своих очерках, и потому мог бы без особого труда рассказать о творческом пути и творческих поисках калининградского художника и скульптора Израила Матвеевича Гершбурга, да только, оглядываясь на прожитое время, меньше всего хочется повторять клишированные слова и мысли о «своеобразии, непохожести, преодолении, озарениях» и тому подобной искусствоведческой чепухе.

Была жизнь, искусство же было наваждением, и как всякое отклонение от нормы требовало досмотра, контроля, опеки, вмешательства и медицинского освидетельствования. Эта истина открылась нам слишком поздно. Когда были уже расшиблены лбы, заведены досье и засопели за спиной надсмотрщики. И тогда мы поняли, что только общение с подобными тебе людьми может спасти от безумия. Эти люди были здравомыслящими, заклеймёнными тавром инакомыслящих. И, конечно же, спасал юмор. Как там, у Николая Акимова: «Юмор – первый признак человечности. Ни один общеизвестный крупный негодяй не обладал чувством юмора. Однако из этого нельзя сразу делать вывод, что каждый, лишённый чувства юмора, – негодяй. Он должен ещё это доказать».

Что же уподобляло нас друг другу? Детство, выпавшее на годы войны. А вот ландшафты тех лет разительно отличались один от другого. У Изи – белое солнце пустыни, барханы, верблюды, среднеазиатские рынки, узбеки. Мои пейзажи – новгородское мелколесье, озёра, клюква на болотах, холмы, соперничающие с небом голубизной цветущего льна. Я приехал в область в 1953 году, в год похорон Сталина, но местное руководство ещё лет пять делало вид, что о смерти генералиссимуса им забыли сообщить.

Примерно тогда (в 1960 году) и оказался в Калининграде Гершбург, выпускник Государственного художественного института Литовской ССР. Поскольку учился он в Вильнюсе, ухоженном, красивом, европейском, то Калининград своим сочетанием сталинского барочного ампира с прусскими руинами вызвал у молодого скульптора горячее желание засучить рукава и работать не покладая рук во имя, во славу, памятуя, не требуя, воодушевляясь, проникаясь, откликаясь … (нужное подчеркнуть).

Искусство ваяния очаровало Изю Гершбурга ещё в школьные годы. Живопись не волновала. В 12 лет лепил он из глины свои первые работы, занимаясь в ташкентском доме пионеров, и до сих пор не может понять, кто надоумил его вылепить тогда портрет всесоюзного старосты Михаила Ивановича Калинина. И вот попробуй отрицать боже провидение. По выбранной в малолетстве стезе шёл упрямо и сосредоточено, что и позволило ему приехать в наш Калининград не только человеком, но и скульптором.

У меня как-то всё по-другому выходило. Мечтал быть мелиоратором, завалил экзамен по математике, тройку получил. Работал формовщиком в цехе чугунного литья, столяром на мебельной фабрике и пару лет под разными предлогами увиливал от поступления в вуз. Пока маменька моя не сообщила мне, что отнесла мои документы в пединститут. Пришлось идти на экзамены …

Однажды зашушукались мои однокурсницы: – «Юлька! Юлька! Юльку видали? Сходи, посмотри на Юльку! Какой-то Гершбург!» Пришлось идти смотреть на Юльку. Речь идёт об областной выставке калининградских художников. Юлька была на курс моложе нас, но её портрет каким-то образом оказался на выставке, намалёванный каким-то Гершбургом. У однокурсниц был шок. На холсте вроде бы красовалась Юлька. Но вроде бы… И Крамской, и Перов, и Репин нарисовали бы её по правде. А тут …

И тут мне придётся сделать небольшой экскурс в прошлое, иначе нынешний читатель примет моё повествование за фэнтази. Двадцатый съезд КПСС (1956) слегка приподнял пресловутый «железный занавес», и в образовавшуюся щель успели проскочить и Ремарк, и Хэмингуэй, и джаз, и Матисс, и Брехт, и зашатали наши эстетические сваи. Но не надолго. До окончания хрущевской «оттепели». К тому же марксистско-ленинская эстетика сама по себе вошла в нашу кровь и плоть без всякого недомогания. Потому что другой эстетики просто не было. Для нас, простых советских людей. (Гнилую же интеллигенцию заслуженно громили идеологи и патриоты).

Вспоминаю своё первое посещение Эрмитажа в школьную пору. Жуткое разочарование увиденным. Очень многие шедевры я видел в репродукциях «Огонька», и их оригиналы в музее произвели на меня жалкое впечатление. Мир изобразительного искусства для моего поколения был сосредоточен в творчестве русских передвижников. Самые талантливые, самые близкие к народу, а главное – правильно рисующие.

И пока Израил Гершбург в прибалтийском Вильнюсе явно имел возможность познакомиться и с барбизонцами, и с импрессионистами, и с постимпрессионистами, и фовистами, и кубистами, и сюрреалистами, и (о ужас!) абстракционистами, мы таких шансов не имели. Только на уровне контрабандного самообразования. К счастью, работала в институте Галина Васильевна Степанова, помимо русского языка интересовали её немецкие экспрессионисты, и не на лекциях, а чаще за дружеским столом, просвещала она нас на добровольных началах, и мы стали хотя бы понимать, что и Левитан, и Коровин, и Куинджи отнюдь не чистой воды передвижники, не говоря уж о прочей нечисти.

Не надо думать, что после мятежного, яркого портрета Юльки произошло моё персональное знакомство с творцом этого полотна. Видеть его не довелось, познакомиться тем более. Я окончил институт, уехал учительствовать в деревню; вернувшись в Калининград, стал работать в музыкально-драматическое редакции местного ТВ, сделал пару передач о правильных городских художниках, а когда поинтересовался творческими достижениями некоего Гершбурга, коллеги посмотрели на меня с плохо скрываемым недоумением. Гершбург был в «нетях». Физически он существовал, но творчески отсутствовал.

Чтобы меня не обвинили в краснобайстве, приведу пару строк из протокола одного из собраний калининградского отделения Союза Советских художников. Собрание обсуждает решение выставкома, отклонившего работы кандидата в члены СХ скульптора Гершбурга. Произведения вышеназванного творца, если верить протоколу, «Незрелые, выполненные на недостаточно высоком идейном и художественном уровне». «Неудача его работ – неудача его мировоззрения». «Мы, коммунисты, возмущены безответственным антипартийным поведением художника Гершбурга; с такой идеологией нет места в рядах советских художников».

Я мог бы привести высказывания и покруче, да не хочется тревожить тени забитых предков. Обратите внимание, что в этом протоколе Гершбург именуется всего лишь кандидатом в члены Союза художников. Таковым он был семь лет. У него высшее образование, он автор многочисленных скульптурных работ, живописных полотен, линогравюр, «не созрел, не дорос, не достоин», «его поведение в коллективе говорит о том, что он далёк от нашей жизни и действительности».

Действительность существовала, но можно ли было назвать её жизнью? Тем более, творческой … До сих пор не понимаю, что давало нам силы жить, не сломаться…

Вспоминаю свою беседу с директором телестудии при поступлении на работу. Лежит перед ним белая папочка, директор периодически заглядывает в неё и бубнит: «Что вы имели ввиду, когда сказали на школьном педсовете..?» «В чём смысл вашей реплики на учительской конференции в Нестерове..?» «Почему в вашем классе висел портрет..?» Там, в 120 км от Калининграда, в посёлке, окружённом лесом, я что-то говорил на педсовете, шутил среди коллег, вешал в классе портрет любимого поэта, и меньше всего думал, что всё будет записано, зафиксировано, доложено, и ляжет в белой папочке на стол перед человеком, решавшим быть мне редактором или не быть?

Тогда я был удивлён. Позже уже ничему не удивлялся. Удивляюсь только тому, что нынешние молодые люди наше тогдашнее бытие воспринимают как анекдот, как весёлый фарс, прикол, который разыгрывали по взаимной договорённости с молодыми и весёлыми вперёдсмотрящими. А ведь позволить себе усомниться в светлом будущем могла лишь какая-нибудь Майя Плисецкая, избалованная государственными премиями, званием Героя Социалистического труда, всенародным обожанием.

В нашей же глубинке любой юродивый, сморозивший какую-нибудь народную мудрость, мог и срок получить, и волчий билет, и в психушке поселиться на веки вечные. Однако и сам всё чаще и чаще вспоминаю о прошлом тоталитарном скудоумии в жанре а ля Жванецкий. Ой, не к добру! Не к добру! Счастливый человек живёт, страдающий мыслит, равнодушный благоденствует.

Позволю себе бесцеремонно включить в это эссе отрывок из книги «На художника неча пенять…», в которой я рассказываю, как герой нашего повествования, Израил Гершбург, невольно оказался причастен к юбилею великого Канта, перечеркнув тем самым досужие разговоры о несчастной судьбе калининградских скульпторов, ибо в этой истории Гершбург оказался на высоте, в отличие от несчастного философа, который, отягощенный собственным агностицизмом, так и не смог воспарить к вершинам марксизма-ленинизма.

Речь идёт о праздновании 250-летия со дня рождения Иммануила Канта. Областная верхушка настояла на том, чтобы юбилейные торжества прошли в Восточном Берлине. Мотивы такого решения тоскливы и могут принадлежать только так называемым политикам. Речь не о них …

«В Калининграде ожидался приезд большой группы отечественных учёных. Мавзолей Канта срочно привели в порядок. Кафедральный собор в столь же срочном порядке облепили декоративными строительными лесами для изображения реставрационных работ. В университете появилась комната Канта, которая позже станет называться музеем.

О! Эту комнату стоило посмотреть! На первом месте висело высказывание самого главного областного начальника, в котором намекалось на его заслуги в политике, экономике и культуре края. Далее следовало высказывание  Генерального секретаря о том же, только заслуги имелись в виду генсековские, и речь шла не о Калининградской области, а обо всей стране. В конце концов, слово предоставлялось Карлу Марксу, который в отличие от первых двух мыслителей, кое-что знал о Канте… Тут же стояло скульптурное изображении философа из тонированного гипса, сделанное местным скульптором. То ли потому, что самого ваятеля власти на дух не переносили и семь лет не принимали в Союз художников, то ли потому, что он был чьим-то «агентом и пособником», но Кант в его исполнении получился затюканным, забитым, виноватым евреем. Талантливость же скульптора была общепризнана, поэтому власти, скрепя сердце, пошли-таки на унижение, заказав работу именно ему. Но хилый, золотушный, виноватый Кант их вполне устраивал, поэтому работа и была приобретена за шесть тысяч рублей. Гипсовому философу определили место на книжной тумбе, что, видимо, должно было олицетворять духовную возвышенность, но, оказалось, что между тумбой и потолком скульптура не умещается. Тогда с помощью обыкновенной ножовки было сделано обрезание, и укороченный Кант занял предназначенное ему место.

В 98-м я не назвал скульптора, чей Кант поступил в университет имени Канта. Поступил на хранение. Фамилия скульптора Гершбург. В своё время он тоже был принят в этот университет в качестве преподавателя рисунка и живописи, но затея эта скоро наскучила руководству, да и денег, как всегда, не оказалось в нужном количестве, и поэтому в очередной раз И.М. Гершбург оказался свободным художником».

Предполагаю, что моё знакомство с Гершбургом состоялось при содействии Валерия Ивановича Пиганова, точнее Валерки Пиганова. В юности мы шумной компанией шатались вечерами по улицам Северной Горы, пугая прохожих хоровым пением – «а мне сидеть ещё четыре года!» – и аккомпанировал нам Витька Писаревский и Валерка Пиганов; первый на баяне, второй на аккордеоне. Писаревский, мой одноклассник, был для меня Герценом, он и жил на улице Герцена, а Пиганов, спустя годы стал моим коллегой на поприще телевидения, где он работал звукорежиссёром.

Так или иначе (деталей не помню), но Пиганов оказался той самой скрепой, которая позволила мне и Гершбургу быть знакомыми. Слова «скрепа» в ту пору не знали, не было в скрепе необходимости, ибо никто тогда не сомневался, что человек человеку друг, товарищ и брат.

Я не знаю, что такое зависть, ни белая, ни чёрная. Но всегда завидовал языческой радости бытия, в которой купался этот гениальный изгой. Он был композитором, но он мог быть и актёром, и музыкантом, и искусствоведом, и писателем, и педагогом.

Я всегда хотел, чтобы в Калининграде был поставлен памятник Валерию Пиганову. И скульптор Гершбург мог бы такой памятник изваять, если бы … В том-то и дело, если бы Калининград не был городом, без роду и племени. И Гершбург тут уже не при чём… Было время, когда в мастерской Израила Матвеевича было тесно не от картин, а от скульптур. Преобладала миниатюра – играющие дети, уличные торговки, юные влюблённые, пенсионеры, читающие (тогда ещё читали!) газеты. Этим бы персонажам да и разбежаться по городу, по его паркам, скверам, дворам, набережным. Увы, увы, увы! Соответствующие органы строго следили за тем, чтобы простой люд не торчал на улицах Калининграда. Город был отдан на откуп столичному скульптору Едунову, изваявшему Михаила Калинина, Эрнста Тельмана, Карла Маркса, Родину-мать. Местным роденам поручались скромные памятные доски и оформление воинских захоронений. Делать из Гершбурга единственного страдальца нет смысла. Его коллеги по цеху, что Пономарёва, что Дуниман, находились в таком же положении.

«Мастерская любого скульптора – это и сегодня склеп, гетто, где фактически похоронены творчество и надежды». Это изрёк скульптор Гершбург.

Перестройка внесла в жизнь ваятелей некоторые шансы, но к этому времени скульптор Гершбург окончательно поменял творческую ориентацию. Он решил учиться живописи. Невозможность выйти в народ, предстать перед зрителями со своими скульптурными работами, огромные финансовые затраты, коих требовали технология ваяния – вот основная причина обращения к живописи. Прекрасные скульптурные портреты Скрябина, Аполлинера, Высоцкого, Пушкина, Пиросмани, Чайковского так и не  дождались своего часа.

Не буду описывать, каким образом постигал Гершбург тайны живописного мастерства, какие препоны и унижения пришлось пережить ему  на этом поприще – можно взять в библиотеке книгу «На художника неча пенять…», в которой художник самолично рассказывает о Голгофе-2, на которую он перебрался, покинув Голгофу-1.

Скульптура не знает такого жанра, как пейзаж. Её классические объекты – человек и животное. Наверное, потому портрет и стал доминировать в живописных экспериментах моего приятеля. Я помогал ему составить перечень холстов, которые он увозил в Израиль, и в этом перечне вместе с ним уезжали в страну обетованную десятки и десятки калининградцев, хорошо знакомых мне. Чтобы они могли беспрепятственно пересечь границу, художнику нужно было иметь справку, что ни один из этих актёров, врачей, поэтов, музыкантов, фотографов, философов, учителей, электриков не представляет никакой художественной ценности. Справку с удовольствием дали.

И это была одна из причин, по которой Гершбург покидал Союз. Никто никакой ценности в этом союзе не представлял.

Евреи в Стране Советов были народом, назначенным на роль неблагонадёжных, потенциально враждебных строю, опасных, двуличных, продажных; ладно бы речь шла о бытовой неприязни или расовых предрассудках, советский антисемитизм был одной из опорных конструкций государственной идеологии, он не только поощрялся, но существовал в форме всевозможных инструкций, запретов, правил, которыми руководствовались учреждения, отделы кадров, учебные заведения.

Уже к концу первого учебного года в моей группе были отчислены три студента – Лифшиц, Колчинская, Тоддес.

Семь лет, в течение которых Гершбурга не принимали в Союз художников, не имеют никакого отношения к его творчеству. Его просто мариновали в идеологическом Чистилище, и апостол Пётр с ключами от рая наверняка был или капитаном, или майором. Можно сменить членство в партии, гражданство, веру, образ жизни, пол, костюм, но попробуй сменить национальность, унаследованную от родителей. Решение уехать в Израиль Гершбургом было выстрадано. Во всю резвились бесноватые приснопамятной «Памяти», и хотя российская интеллигенция всегда считала антисемитизм паранойей, охотно рассказывала еврейские анекдоты, напевала «Хаву нагилу», зачитывалась Шоломом Алейхемом, да только параноики-то сидели в правительстве, в политбюро, в судах и месткомах. Когда в российских магазинах женщины начали биться за бутылку молока, а мужики за бутылку водки, мечтания о политической свободе сменились на более прозаические желания, Израил Гершбург выродил изумительный образ – колбаса обетованная. С этим образом на устах и отбыл он на Священную землю. Чуть раньше уехали туда Гриша Мазин, режиссёр театра кукол, и Миша Снапир, гениальный актёр Литературного театра. Ни у того, ни у другого творческая жизнь в Израиле не сложилась. Да что там Гриша и Миша! Не сложилась она и у актёра Валентина Никулина и режиссёра Михаила Казакова. И не сложилась она у сотен советских художников и скульпторов, уехавших на историческую родину искать творческое удовлетворение. Среди них был и Израил Матвеевич Гершбург.

Колбасы обетованной было навалом, а творческое удовлетворение не находило потребителей. Искусство принадлежит народу, да только оно ему и даром не нужно. Народ содержит за свой счёт государство, да только государству народ и даром не нужен, ему нужен налогоплательщик. Искусство же государству нужно адекватное господствующей идеологии. Другое искусство приходится терпеть. А если творец за рамки дозволенного выходит, то ему и положенное место указать можно. И не надо думать, что Россия одинока в своих педагогических экзекуциях. Жалко, конечно, что Левитану возбранялось жить в Москве, но и Радищеву не слаще было в Сибири. Оскара Уайльда за неправильный образ жизни упекли в тюрьму. И туда же упекли за неправильные рисунки австрияка Шиле. А французу Шенье впридачу и голову отрубили за неправильные стихи. А когда Пушкин выразил страдальцу сочувствие, ему пришлось давать показания следственной комиссии.

И как после этого верить в то, что есть страна, в которой творца на руках носить будут. Ну, если только на лобное место отнесут.

Вряд ли Гершбург мыслил в Тель-Авиве столь радикально, но явно мыслил (сужу по письмам, которые он мне присылал), потому и вернулся в Калининград. Возвращение было триумфальным. Этим триумфом блудный сын, конечно же, обязан Татьяне Суворовой, сотруднику картинной галереи. Израил Гершбург получил возможность выставить практически всё, что наболело и нарисовалось за прожитые годы, включая и три десятка полотен, созданных в «изгнании». Выставкомом был он сам. Экспозиция произвела на зрителей ошеломляющее впечатление. Портреты, пейзажи, бытовые сюжеты, библейские темы, ню, натюрморты – оказалось, что Израилу Гершбургу, как и Карлу Марксу, ни что человеческое не чуждо. Знатоки и  ценители живописи понимали, что перед ними работы мастера, чьё творческое кредо определилось окончательно – эмоциональное напряжение, отказ от мелочной детализации, украшательства, смешения красок, объекты изображения чётко организованы ритмически и пластически (опыт ваятеля), рельефно выделены цветом, динамичным, взрывающимся зелёными всплесками на чёрном и сполохами красного и оранжевого – все признаки не копирования действительности, а её художественного осмысления. Экспрессионизм – ключ к пониманию творчества Гершбурга.

Уф! Еле выговорил… Думаю, что к искусствоведческой зауми больше обращаться не буду, а перейду на нормальный разговорный язык. И повод для этого есть – Израилу Матвеевичу стукнуло 85. Город у нас своеобразный, что бы с кем ни случилось, не достучишься! К тому же сам юбиляр терпеть не может всяких чествований, славословий, тусовок. От звания народного художника отказался, и я даже подумал, что правильно его в Союз художников не принимали.

Этот панегирик пишу без всякого согласования с виновником торжества, и не уверен, что заслужу похвалу. Он – трудоголик. Мы прожигали жизнь, потому что нас не замечали, не печатали. А Изя с утра до вечера торчал в своей мастерской, лепил, рисовал, потому что его не замечали и отвергали.

Поражал меня его интерес к литературе, философии, классической музыке, к театру и особенно к балету. А когда я узнал, что в студенческие годы он занимался в балетной студии, изумлению моему не было предела, и я в очередной раз подумал, что не зря его семь лет не принимали в Союз художников.

Не знаю, удалось бы Гершбургу затмить популярность Нуреева, а вот его актёрский дар меня нисколько не удивил. Любите ли вы Литературный театр так, как любил его Изя Гершбург?

Он любил его настолько самозабвенно, что сыграл главные роли в двух драматических спектаклях. Театр щедро рассчитался с ним: программу «Смотрите, кто пришёл!» посвящённую творчеству калининградского художника Гершбурга, мы показали дважды. Первый раз это был рассказ о неизвестном, гонимом и презираемом авангардисте, а спустя годы, перед зрителем предстал матёрый, известный мэтр, награждённый премией «Признание» за серию портретов.

О его портретах есть смысл рассказать поподробнее. В конце 60-х обком партии пресёк книжному издательству работу над фотоальбомом «Калининградцы». Чего боялись, не нам судить. Этот труд взял на себя художник Гершбург, его портретная галерея, создаваемая на протяжении многих лет – это страница не только культурной летописи города, но и его истории. Люди разных профессий, характеров, судеб, общественного положения. В своё время портретист отказался от создания пантеона калининградских чиновников. Дело не в гордыне; в изображениях Гершбурга нет фотографической похожести, какая обязательна в ликах большого начальства. Никогда не получили бы подобного заказа ни Модильяни, ни Ван Гог, ни Сутин.

Упомянутая мною Галина Васильевна Степанова говорила: «Гершбург никогда не рисует Сегодня, он всегда рисует Завтра». И сам художник признавался, что творя портрет, ему часто хочется угадать судьбу. Вот почему фигуранты, созерцая на холсте свой облик, так часто впадали в тяжкое раздумье. На художника неча пенять… Это привычная ситуация для творца. Вот и Флобер как-то сказал: «Эмма Бовари – это я».

Пейзажи Гершбурга отмечены цветовыми зарницами, контраст и столкновение цвета привычны для них, будь это «Плоты на Шешупе», «После дождя» или «Осень в парке», про восточные городские мотивы и говорить не приходится.

Но вот рисует Израил Матвеевич этюдик «Река Шешупа. Стоянка Вовкин ключ». Передвижник да и только. И дело-то не в творческой вольности или сознательной избирательности. Настроение такое … Живуче словесное клише – запечатлеть красоту природы. Да не запечатлевает художник красоту природы, он пишет состояние души, мысли, которые охватывают его при виде данного пейзажа. И он хочет вызвать такое же состояние души у зрителя.

Нечто подобное возможно и у портретиста. Лицо – тот же пейзаж.

Нынешнее время, на мой взгляд, характерно гипертрофированным желанием сбиваться в стадо. Умирает искусство камерного дружеского общения на кухне, зато особи упиваются возможностью коллективного ража, восторга, возмущения, любопытства и демонстрации причастности. Не вижу большой разницы между футбольными фанатами и поклонниками какой-нибудь попсовой дивы. Первым нужна игра команды как факт, чтобы превратить в священнодейство не спорт, а своё присутствие. Вторые делают культ из созерцания кумира, но не вокала.

Искусство обращено к личности, для толпы изобретена так называемая массовая культура. Казалось бы – ну и ладно! Каждому своё! По Сеньке и шапка! Но послушайте английского публициста Хэзлитта: «Нет более ничтожного, глупого, презренного, жалкого, себялюбивого, злопамятного, завистливого и неблагодарного животного, чем толпа».

И сказано это ещё в начале 19-го века.

Мне только теперь открылся мессианский смысл в мучениях художника, вглядывающегося в лицо портретируемого, накладывающего на холст мазок за мазком, стирающего их, чтобы положить какой-то один-единственный, чтобы мы, спустя годы, стоя перед полотном сказали: «Се человек!»

Портретная серия Гершбурга даёт нам такую возможность, и город должен быть благодарен ему за это. Но похоже, что у города с благодарностью проблемы. В эпоху безбрежного скудоумия город забраковал скульптуру женщины, которая собиралась украсить собой набережную озера Верхнего. Фигура у женщины была советской, а лицо семитское. На другой набережной воздвигли знаковую конструкцию «Пионерам освоения Атлантики», с  барельефом, изображающим встречу рыбаков. Эту встречу изобразил Гершбург. Срубили за ненадобностью. Теперь там стоит святой, пугая своими художественными достоинствами детей и атеистов.

Потрясающей выразительностью отличалась монументальная мемориальная композиция, посвящённая погибшим рыбакам «Тукана» - взметнувшиеся ввысь и трагически обломившиеся волны. Убрали. Поставили крохотную чёрную плиту с корабликом и чайками. У нас и исторический облик площади Победы украсили куполами, колоннами, лавками, кадками, фонтанами, стоянкой автомобилей, торговым центром – готовое учебное пособие по эклектике, всеядности и дурновкусию. Народу нравится.

Уезжая в Израиль, Гершбург, нелюбимый народом и банкирами, определил на постой к своим друзьям и знакомым некоторую часть своих персонажей. С той поры до сегодняшнего дня созерцаю я бородатого длинноволосого странника в длиннополой хламиде с котомкою за плечами. Шаг у паломника широкий, а голова вскинута куда-то вверх, к небу должно быть, но взор обращён скорее в себя, чем в высь. Что видится ему? Думаю, это путеводная звезда.

У актёров Литературного театра, Саши и Оли Смирновых, поселилась весьма шумная группа товарищей: дудит на тромбоне Гена Носов, аккомпанирует на пианино Лида Маркова, а великий насмешник Валерий Пиганов беседует с коллегой по Калининграду.

Удивительно ловко сработана скульптура композиционно; ей бы в скверике каком-нибудь стоять, в центре клумбы, чтобы можно было обходить её по кругу. Народу, может быть, и не нравилось бы, а ребятишки наверняка полюбили бы собачонку, которая, задрав лапку, метит пианино, демонстрируя тем самым своё отношение к искусству и его поборникам.

Помню я эту собачонку. Кузей его звали, маленький, лохматый, антисемит страшный, увидев Гершбурга, буквально давился лаем и ненавистью. Изя тоже не любил Кузю, однако же увековечил мерзавца.

Напрашивайтесь в гости к Смирновым, разглядите каждого и Кузю в том числе, многое вспомните, «родное, далёкое». Это «далёкое» и было нашей жизнью…

Висит у меня в комнате Изин натюрморт. Без названия. Я зову его «ностальгическим» - на дощатом столе допотопный проигрыватель, пара конвертов для пластинок, спинка стула видна. И ничего более. А для меня эпоха – простота, аскетизм и эфемерность. Музыка, видимо и олицетворяет эту эфемерность.

В юбилейных статьях положено и воспеть, и удивиться упрямству героя, его целеустремлённости, верности идеалам, несгибаемости, стойкости. А жить-то когда в таком случае? Уж если и преуспел Израил Матвеевич в умении оставаться Гершбургом, то только благодаря маразмоустойчивости. Впрочем, это было обязательное условие для превращения существования в житие. У всех. Вот лепит он собачку Кузю, ни к селу, ни к городу, а к сборищу эстетов. В триптихе «Бог един» иронически меняет вероисповедание своим друзьям. «Автопортрет с куриными яйцами» - апофеоз ёрнического, уничижительного отношения к самому себе. Зато «Портрет дамы в зелёном», написанный в той же монохромной тональности, что и «Автопортрет» - тоже апофеоз, посвящённый музе по фамилии Маркова.

Квартира Гершбурга не украшена картинами. На самом почётном месте – «Дама в зелёном». Московские музейщики предлагали за портрет неплохие деньги. Гершбург отказался, своих не сдаёт, при этом всегда жалуется, что его картины не покупают …

Чувствую, что начинаю тонуть в мелочах и частностях. Необходимо вырываться на простор.

Надеюсь, о шешупской коммуне, просуществовашей более 40 лет, ещё будет рассказано. Шешупа – рай для грибников, ягодников, рыбаков, туристов, всех тех, для кого общение с природой является не времяпрепровождением, а формой эстетического блаженства. Ни грибы, ни рыбалка, ни прогулки, ни купания Гершбурга не интересуют. Он раб мольберта. Это рабство и дарит ему блаженство. Портреты, пейзажи, наброски, этюды … Пленэр, который всегда с тобой. Берег реки зарос елями, осиной, ольхой, берёзой, боярышником и художником Гершбургом, взирающим на реку с высокого бугра. Поэтов и композиторов среди шешупцев хватает. Все знают, что Гершбург не сегодня-завтра променяет шешупские леса на песчаные бури Израиля, и нет ничего случайного в том, что однажды у костра зазвучит эта песня.

За бугор бегут поэты,

За бугор бегут атлеты,

Композиторы, танцоры

За бугор бегут с позором

Только Гершбург, как на грех,

Задержался на бугре.

Израил Матвеевич, жаль вы не грузин,

Жаль вы не литовец, жаль вы не мордвин.

Вашему таланту нужен Монпарнас,

Но мы не парижане, что возьмёте с нас.

За бугром не варят плова,

Но зато свобода слова.

Там живёт Агата Кристи,

Там колонии нудистов

Гершбург на бугре стоит:

Так его пугает СПИД.

За бугром Париж и Лондон,

там кино про Джеймса Бонда,

там бредовая скульптура,

там работы Генри Мура…

Только Гершбург, как всегда,

Ни туда и ни сюда …

Израил Матвеевич, жаль вы не грузин,

Жаль вы не литовец, жаль вы не мордвин.

Вашему таланту нужен Монпарнас,

Но мы не парижане, что возьмёте с нас.

Как быстро летит время… Израильский художник Гершбург снова стал калининградским живописцем.

Изредка появляются на выставках его полотна. На одной из них увидел я «Тайную вечерю» и в очередной раз поразился композиционным мастерством, с которым живописец, экс-скульптор, расположил за столом всех апостолов. Иногда встречаемся за столом и мы. Об искусстве почти не говорим …

«Кому это надо?» - вопрошает мой собеседник, и я затыкаюсь.

Тут как-то скорбели по поводу скульптурного хаоса на острове Канта, и я спросил: «Как ты думаешь, Израил Матвеевич, могли бы калининградские ваятели заселить остров россиянами, которым довелось побывать, хотя бы проездом, в наших краях – Пётр Первый, Болотов, Пугачёв, Фонвизин, Карамзин, Салтыков-Щедрин, Суворов, Маяковский, Солженицын, Брежнев, Высоцкий, Бродский и т.д. Какие уроки могли бы проводить на острове учителя истории и литературы! Какие перфомансы! Какие вечера! А какой познавательный эффект!»

– Кому это надо? – перебил меня друг. А я задумался. Вот и сейчас думаю: сам-то художник жил поперёк этого пессимистического постулата.

Маяковский-то раньше нас изрёк: «Ведь, если звёзды зажигают – значит – это кому-нибудь нужно?»

Вот и пилигрим с котомкой за спиной, бодро шагающий по письменному столу, поднявший голову к небесам, явно знает, куда идти, ибо видит свою путеводную звезду. А звезда эта не обязательно в небе должна гореть. Существует для этого и душа. Другое дело, что никто, кроме художника, не видит эту звезду и ничего не может поведать о ней.

Статья опубликована в журнале «Балтика» №1 за 2018 год.