
ЕВГЕНИЙ ПОЛИН. Воспоминания о Шешупе
Неофит
Шешупа – это не турбаза, не пансионат и не санаторий. Шешупа – это Шешупа! Чтобы на ней хорошо отдохнуть, надо потратить много сил, энергии и здоровья. Я это понял в 1981 году, когда первый раз отправился на сплав по этой удивительной речке в компании Альберта Сергеевича Михайлова.
Я был молод, наивен и совершенно не догадывался, что до сих пор, как объяснил мне позже Миша Снапир, отдыхал абсолютно неправильно, то есть не так, как должны отдыхать все нормальные люди. «Правильный» отдых начался после того, как чудо отечественного автопрома под названием «Кубань», завывая и трясясь от натуги, при скорости 60 км/ч., дотащилось до посёлка «Победино» и, доползя со стоном и скрипом до берега Шешупы, вывалило нас на траву вместе с нашим многочисленным скарбом, облегчённо укатило обратно. Накачав плоты, что отняло у нас немало времени и сил, мы спустили их на воду и, запихнув в них наше походное барахло, двинулись в путь к первой нашей стоянке под названием «Остров». Я сразу же был назначен гребцом в пару к Мише Снапиру. Управлять плотом было несложно. Течение само несло нас вперёд. Нам надлежало лишь следить за тем, чтобы наш плот не налетел на валун, или же не зацепился за какую-нибудь корягу. Солнышко светило вовсю. Вокруг щебетали птички. Настроение было прекрасное! Через два часа мы добрались до нашей первой стоянки. Разгрузив плоты и поставив палатки, каждый стал заниматься своими делами. «Наконец-то, отдых!» – радостно подумал я, и тут же был назначен в команду дровосека Ружинского и отправлен в лес на заготовку дров, которая с доставкой, распилкой и колкой продлилась до самого обеда. «Ничего, – подумал я, – отдохнём после обеда, искупаемся, позагораем!», и... моментально был отправлен в команду Вовы Сухова, занимавшегося обустройством лагеря. Обустройство продлилось вплоть до ужина. За ужином мы отметили первый день пребывания на Шешупе, и я отправился спать в надежде, что завтра начнётся настоящий отдых.
В восемь утра меня разбудил Снапир и, сурово глядя в глаза, спросил:
– Ты знаешь, что сегодня день рождения у Лиды Марковой?
– Нет! – честно признался я, не понимая зачем он сообщает мне эту важную новость в такую рань.
– Надо ей купить подарок, – продолжил Мишка, пыхтя вытаскивая из-под мешка с картошкой огромного размера рюкзачище.
– К тому же, – добавил он – шеф выделил деньги на мясо для шашлыка! Собирайся! Едем в Литву!
Надежда на отдых, со свистом пролетев по всему организму, гулко ударилась о тазобедренную кость. Дежурный кочегар Ружинский на надувной лодке по очереди перевёз нас на противоположный берег, и мы отправились в ближайший город Шакяй.
В Шакяе я до этого никогда не был. Снапир, судя по всему, бывал здесь не раз. Быстро отыскав маленький магазинчик с вывеской, на которой было крупно написано на двух языках слово «МЯСО», он обошёл его с тыла и нырнул в тёмный проём подсобки, приказав мне ожидать его во дворе. «Смело!» – подумал я, зная отношение литовцев к русским оккупантам, к тому же с характерной нерусской внешностью, однако, опасения мои были напрасны. Спустя минут двадцать, Мишка, наконец-то вынырнул из подсобки с огромным свёртком в руках, но почему-то с очень постным выражением лица. «Свинины не было! – странно посмотрев на меня, сказал он. – Пришлось брать телячью вырезку». Потом он расстегнул рюкзак, висевший у меня за спиной, и стал тщательно запихивать туда мясо.
Я стоял как боевой конь, на которого надевают седло, твёрдо упёршись копытами в землю, и силился вспомнить: слышал ли я когда-нибудь и что-нибудь о «кошерной свинине»? После того, как Мишке, наконец-то, удалось запихнуть мясо в рюкзак, он объявил мне дальнейший план действий, как оказалось, основной!
Дело в том, что Михаил Григорьевич с нетерпением ожидал появления на Шешупе своей супруги Жени и решил предложить ей самый короткий маршрут от Калининграда до Шакяя. С этой целью мы отправились на автовокзал. До автовокзала было недалеко, километра три, и через каких-то сорок минут мы были на месте. Долго листая электронный справочник, Миша нашёл, что искал и мы отправились на почту звонить. До почты было тоже недалеко, километра два и я, несмотря на телячью вырезку, почти не устал. Мишка долго разговаривал с Женей по телефону и вышел из переговорной будки слегка расстроенным. Из обрывков фраз, доносившихся до меня, я понял, что Женя в Шакяй через столицу Белоруссии город Минск, почему-то ехать не хочет. Мы опять отправились на автовокзал. По дороге туда Снапир вдруг увидел в витрине гастронома кабачковую икру, и через пять минут двадцать железных банок этого деликатеса встретились у меня за спиной со скучающей телячьей вырезкой, что повлияло на мои ходовые качества далеко не в лучшую сторону. После повторного посещения автовокзала и переговоров на почте с супругой, Миша с удивлением выяснил, что через Бобруйск и Молодечно Женя тоже ехать не желает. Мы снова отправились на автовокзал. По дороге Снапир, находясь в расстроенных чувствах, купил восемь буханок литовского хлеба с тмином. Рюкзак за моей спиной стал похож на воздушный шар и, подходя к вокзалу, я уже довольно заметно пошатывался. Мишка снова полез в справочник. Я сделал попытку присесть на скамейку для ожидающих, но эта попытка не увенчалась успехом. На скамейку садился только рюкзак, я же повисал в воздухе. Всё же, мне удалось кое-как примоститься на краю скамьи, закинув ноги на боковую спинку. Рюкзак я снимать побоялся, так как если бы я его снял, то вряд ли бы какая сила заставила меня надеть его обратно. Тем временем Михаил Григорьевич, листая в очередной раз электронный справочник, вдруг нечаянно увидел на стене автовокзала огромную карту Литовской ССР, где от написанного крупными буквами города ШАКЯЙ разбегались во все стороны лучики маршрутов, связывающие его с другими городами, в том числе и с Калининградом. Мишка, не поверив своим глазам, побежал к начальнику автовокзала, где с радостью узнал, что прямой рейс из Калининграда в Шакяй действительно есть, и их даже несколько. Счастливый Снапир снова поскакал на почту, а я остался на скамейке, так как нам удобней было уезжать с автовокзала. По возвращении довольного Снапира, мы вдруг вспомнили, что забыли про подарок для Лиды. Времени до нашего автобуса оставалось мало, к тому же деньги Мишка почти все потратил. Выручил привокзальный киоск, в котором мы купили пластмассовую лягушку и воздушный шарик. После этого, денег у нас осталось только на обратную дорогу.
До речки я шёл уже на автопилоте. И если бы с меня сняли рюкзак и вместо него посадили на загривок Снапира, подмены бы я не почувствовал. Дежурному кочегару Ружинскому пришлось делать три рейса. Сначала он перевёз рюкзак, потом меня, а затем уже Михаила Григорьевича. В лагере, избавившись от опостылевшего рюкзака, я снова ощутил радость от общения с природой. Но эта радость длилась недолго. Вскоре ко мне подошёл Вова Сухов и ласково и, как бы извиняясь, произнёс: «Жень, дело есть!»
Оказалось, что для приготовления шашлыка, сосновые дрова не подходили. Нужна была сухая берёза. К тому же надо было вырезать из дерева божка, который бы обеспечил нас хорошей погодой. Поняв, что мифический отдых опять проскакал мимо меня, я снова надел проклятый рюкзак, взял пилу, топор и отправился за Вовой в лес. Божка Сухов нашёл сразу, вытащив из зарослей какую-то замысловатую корягу. С берёзкой дело оказалось куда сложней. Сухих берёзок было много, но все они, по мнению Сухова, были неправильными. Он долго стучал по ним кулачком, прислушивался, принюхивался и в итоге заявив, что это всё не то, шёл дальше, а я, естественно, за ним. Наконец, километров через пять, Вова обнаружил то, что искал. Постучав, послушав и понюхав, он радостно сказал: «То!»
Мы спилили бедную берёзку и поделили её на две равные части. Вова взял себе верхушку, мне же достался комелёк.
Когда мы вернулись в лагерь, солнце уже скрывалось за горизонтом. Предчувствуя, что меня в покое не оставят, избавившись от берёзки и рюкзака с божком, я незаметно заполз за чью-то палатку и затаился, как мышь под веником и, как оказалось, не зря! Буквально через пять минут я услышал голос Снапира:
– Полин! Где Полин? Кто видел Полина?
– Зачем он тебе? – прозвучал голос Ружинского.
– Донки хочу поставить на ночь на голавля, а лягушек нет! Я бы сам наловил, но у меня радикулит! – пожаловался ему Снапир.
Он долго ещё ходил по лагерю в поисках пропавшего Полина, но вскоре затих. Я выполз из своего убежища только к ужину. Ужин был праздничный. Все поздравляли Лиду. Подарок наш ей очень понравился, несмотря на все наши опасения. А на следующий день мы, собрав свои пожитки, погрузились на плоты и отправились вниз по реке к следующей стоянке «Лес», где Снапир до трёх часов ночи жарил шашлык, про который на предыдущей стоянке, озабоченный отсутствием лягушек для ловли голавля, напрочь забыл и при дегустации которого, я лишился коренного зуба. Так прошли два дня моей первой Шешупы. Но я ни о чём не жалел, потому что я оказался в изумительном месте, где меня окружали прекрасные люди! А это дорогого стоит! Так-то вот!
На троих
Конец восьмидесятых внёс в безмятежный отдых шешупян довольно-таки неприятные коррективы. В стране началась беспощадная борьба с пьянством и алкоголизмом, и... водка исчезла из свободной продажи, как впрочем, и другие спиртные напитки.
Шешупяне, как сознательные граждане, к пьянству и алкоголизму тоже относились крайне негативно, но отдыхать без водки не умели. Не приучены были. С детства. Неутомимые и целеустремлённые, они тут же стали искать выход из создавшегося положения. Если водку нельзя купить в магазине, сообразили шешупяне, значит необходимо найти альтернативный магазину источник. Искали, искали и... нашли! В лице любимой Советской армии! Спирт! В армии был спирт! И было его так много, что офицеры и прапорщики с таким объёмом жидкости не справлялись и с удовольствием пускали излишки «налево». Выход был найден! Спирт – та же самая водка, только концентрированная. Как сгущенка без сахара. Добавил воды, и порядок!
Превращать спирт в водку Михайлов никому не доверял. Разводил сам. Для этого он соорудил себе целую лабораторию под тентом, рядом с овощным складом, и с удовольствием колдовал там с пробирками, ретортами и прочим стеклянным инвентарём. Он даже спиртомер где-то раздобыл. Нравилось ему это занятие. И нам оно очень нравилось, потому что теперь мы всегда знали, когда нам нальют. Если Михайлов после обеда надевал очки и шёл в лабораторию – нальют. Если шёл в палатку читать диссидентскую литературу – фигВам! Но фигВамы случались крайне редко, потому что Михайлов очень не любил правительство и всё делал ему назло. Только по радио правительство начинало призывать своих граждан к ужесточению и усилению борьбы с пьянством, Михайлов тут же скручивал в сторону правительства кукиш и шёл в лабораторию. Разводить. Эх! Было бы правительство поумней... ну да ладно.
Эта идиллия, которая устраивала всех, продолжалась до тех пор, пока на стоянку «Вовкин ключ» не приехал Горячев. Появился он внезапно и без предупреждения на противоположном берегу реки. Долго скакал и орал, пока не разбудил паромщика Фадеева, нагло дрыхнувшего под тентом, который и доставил «пришельца» в лагерь. По прибытии Горячев сразу же начал устанавливать себе жильё. Палатка, которую он привёз, почему-то оказалась без стоек и колышков. Идти в лес за слегами для стоек Горячеву было неохота. Он вытащил из кучи дров, приготовленных для костра, огромную лесину, распилил её и приспособил вместо стоек. Стойки получились очень толстые и тяжёлые, но Горячев, своей работой остался доволен. «Теперь никаким ветром не сдует!» – гордо заявил он. Вместо колышков он использовал 150-ти миллиметровые гвозди, которые остались после сооружения мостков. К размещению палатки Горячев тоже подошёл своеобразно. Чтобы ночью, выйдя по нужде, не надо было обходить палатку, цепляясь ногами за всякие оттяжки, Горячев решил поставить палатку как в сказке – к лесу передом, а к поляне задом. Гениальное решение!
Пока Горячев устанавливал палатку «к лесу передом», вернулся с рыбалки Михайлов, как всегда без рыбы. Приезду Горячева он очень обрадовался. Мужиков было мало и на вёсла сажать было некого, а тут «сам припрыгал». После обеда Михайлов надел очки и полез под тент, в лабораторию. «Нальют!» – растянув улыбку по всей морде, промурлыкал паромщик Фадеев, гордо глядя на неофита Горячева, и не ошибся. Ужин удался на славу! То ли Михайлова очень достало правительство, то ли он сильно обрадовался приезду Горячева, но в тот вечер мы получили по усиленной пайке. После ужина я сразу же отправился спать. Народ переместился к костру, где придворный композитор Горячев стал воспевать заборы, калитки и сладко цветущие зелёные насаждения, произрастающие на берегу Калининградского залива. Под эту музыку я и уснул.
Проснулся я от непонятной возни и шума возле горячевской палатки: «Лезь, гадина! Лезь, падла! Шлёп! Бум! Ф-р-р-р-р! Ы-ы-ы-ы!» – доносилось из темноты. Любопытство взяло верх, и я решил посмотреть, что же там происходит? И... «картина маслом»! Два, в дымину пьяных тела – Дюндик и Фадеев – запихивают ещё более пьяное тело Горячева в палатку, но оно почему-то туда не лезет, бьётся головой обо что-то деревянное, мычит, упирается, но лезть не хочет! А всё потому, что Горячев поставил палатку «к лесу передом», а запихивали его со стороны поляны, то есть, туда, где «к лесу задом»… Первое желание моё было – вылезти и разрулить ситуацию, но я от этой идеи сразу отказался, уж больно пьяны, не поймут! Решил подождать, когда выдохнутся. Ждать пришлось недолго. Скоро два неугомонных тела обмякли и повалились рядом с третьим. Перенести тело Горячева и запихнуть его в палатку с нужной стороны мне труда не составило. Бегемотов я решил не трогать и правильно сделал. Скоро они очухались, долго обнимались и целовались, клялись друг другу в любви и вечной дружбе и, в конце концов, расползлись по своим берлогам. Утром к завтраку троица, естественно, не явилась. Почуяв неладное, Михайлов произвёл ревизию в лаборатории и обнаружил пропажу бутылки чистого, неразведённого спирта.
А после обеда был суд страшный и беспощадный. Лаборатория была опечатана. И с этого дня за ужином Михайлов наливал только женщинам наливку, которую приготовил заранее. Так из-за трёх обормотов пострадал весь мужской контингент.
А потом был длинный переход на стоянку «Хутор» и как-то всё само собой улеглось и забылось. На «Хуторе» Михайлов снова соорудил лабораторию. Выдача «наркомовских» возобновилась, и солнце засияло ярче и веселее, потому что это – Шешупа, и на ней всё плохое быстро забывается, а хорошее долго остаётся в памяти. Так-то вот!
Свёкла
День рождения на Шешупе – это вам не в городе! День рождения на Шешупе – это фейерверк! Бурлеск! Театральное представление! Специально для юбиляра готовится праздничная программа, пишутся стихи, песни, скетчи, панегирики и т.д., и т.п. Такие дни рождения, как правило, запоминались надолго. Так было и в тот год. Готовились отпраздновать день рождения моей супруги Нины Алексеевны. С утра народ стал усиленно готовиться к празднику. Работа кипела вовсю. Все были охвачены творческим порывом, то есть, почти все.
Неохваченными порывом решили остаться два члена коллектива – Фадеев, удравший сутра на рыбалку и Дюндик, проводивший ревизию на продовольственном складе, готовясь к завтрашнему дежурству. Всё шло своим чередом, пока шешупскую тишину не разорвал дикий вопль Дюндика: «СВЁКЛА! Где СВЁКЛА? Гады! Сволочи!»
Из всех щелей начал выползать перепуганный народ, чтобы понять, что стряслось.
«СВЁКЛА! – гремело над лагерем, – БОРЩ! Завтра должен быть БОРЩ!!!»
Народ с удивлением смотрел на возмутителя спокойствия, силясь понять в чём, собственно, заключена проблема.
– Борщ! Завтра Юля должна сварить Борщ! – негодовал Юрий Николаевич, потрясённый тем, что народ никак не может понять тот неописуемый размер катастрофы, который внезапно обрушился на лагерь.
– Можно супчик завтра сварить – осторожно заметил кто-то.
– Супчик? Сами жрите свой супчик! – рявкнул, взбешённый таким кощунственным отношением к высокой кулинарии, Дюндик и снова исчез под тентом.
Тем временем вернулся с рыбалки Фадеев, как всегда без рыбы. Он, услышав вопли Дюндика, решил, что его бьют и побоялся пропустить такое увлекательное зрелище. Народ расходиться не спешил, ожидая непредсказуемой развязки. Из-под брезента то и дело доносилось бурчание Дюндика: «Гады! Зверюги! Извели всю свёклу на свои дурацкие салаты! Занимаются хернёй, а свёклы нет!» Наконец, он выполз из-под тента с двумя пустыми мешками из-под картошки и, стряхнув с себя луковую шелуху и обведя пристальным взглядом товарищей по отдыху, процедил: «Я иду на хутор к Валерке за свёклой. Кто со мной?» За свёклой к Валерке никто идти не захотел, кроме Фадеева, который тут же смекнул, что у Валерки наверняка есть самогонка и можно, приложившись там и вернувшись со свёклой в лагерь, успеть хорошо хлебнуть на дне рождения. Они ушли, забрав мешки и надувную лодку. Народ, облегчённо вздохнув, разбрёлся по палаткам продолжать подготовку к празднику.
Время пролетело незаметно, и вот уже все сидят за столом. Звучат поздравления в адрес именинницы. Культурная программа идёт полным ходом и... в самый разгар веселья под тентом появляются две фигуры с мешками в руках. Фигуры, улыбаясь, подходят к Михайлову и высыпают к его ногам лук, морковку, капусту и, конечно же, СВЁКЛУ. Аплодисменты! Так всё и закончилось. А на следующий день на обед были зелёные щи, сваренные из щавеля, добытого нашими героическими женщинами на противоположном берегу Шешупы. А борща не было. Зато была песня! Великолепная песня Макса Михайлова про СВЁКЛУ и про ДЮНДИКА, ведь на Шешупе, просто так ничего не случается. Так-то вот!
Сало
Сало на Шешупе любили все, даже те, кто его не любил и в городе никогда его не покупал и не ел. Любили, потому что в промежутках между завтраком, обедом и ужином кроме сала любить было, по большому счёту, нечего. Колбаса в те времена на Шешупе не водилась, а остальные продукты, кроме овощей, были под строгим учётом. Сало же было всегда на столе, в железной миске, нарезанное аккуратными брусочками, с лучком, чесночком и чёрным хлебушком. Великолепный перекус!
Саша Горячев тоже очень любил сало. Любил его везде – и в городе, и на природе и, даже там, где его не любил никто. Он его боготворил и ласково называл «буженинкой»... Почему так? Спрашивать никто не решался. Не хотели вторгаться в их интимные отношения.
Да! Такое сало, какое было на Шешупе, не любить было невозможно, потому что оно было не покупное, а приготовленное нашими шешупскими мастерицами! Нежное, с прослоечкой, с мягкой шкуркой! Эх! Побежали слюнки? То-то!
В то лето на Шешупе сало тоже было великолепным, кроме... одного небольшого кусочка. Начал этот кусочек источать неприятный запашок. Видать, плохо просолился. Выкинуть этот кусок почему-то никто не решался и он благополучно пропутешествовал с нами до стоянки «Хутор». Лето в тот год выдалось дождливым и холодным. Горячев, бегая каждое утро на рыбалку, капитально простыл. К тому же отпуск у него подошёл к концу, и он собирался отчаливать. Чтобы успеть на шестичасовой автобус до Немана, надо было вставать в четыре утра. На вопрос дежурных, что ему приготовить на завтрак, Горячев сказал, что ему ничего не надо. «Я чаю попью и буженинки поем!» – гордо заявил отъезжающий.
Утром, после отбытия Горячева, дежурные решили подрезать сала на стол, и были очень удивлены. Два нормальных куска сала оказались нетронутыми. Пропал третий – маленький, вонючий! Да, дорогие друзья, вы правильно догадались! Его в темноте слопал Горячев. Насморк! Его подвёл насморк! Как потом выяснилось, дорога у Сашки до Калининграда было тяжёлой и длительной, с частым посещением кустов и привокзальных туалетов. Но, слава богу, до дома добрался. После этого случая, Сашка ещё не раз ездил с нами на Шешупу, но сало «буженинкой» он больше не называл. Крепко, видать, на него обиделся! Так-то вот!
Настоящий полковник
На реке Шешупе, где мы раньше отдыхали каждое лето во главе с нашим любимым шефом Альбертом Сергеевичем, «сухого» закона не было. Скорее, был «полусухой». То есть запас спиртного был, но крепко выпить никому не давали. На ужин Альберт Сергеевич самолично плескал каждому в кружку по сто грамм «наркомовских» и всё! Хочешь добавить? Жуй древесину!
Другое дело, когда приезжали гости. В связи с их приездом, пайка заметно увеличивалась. Поэтому мы очень любили приезд гостей, хотя их самих не очень.
Так случилось и в тот год. Приехали долгожданные. И ни кто-нибудь, а настоящие немцы! Их Макс Пиганов привёз знакомиться. Мы целый день на радостях шуршали, как пчёлки. Рубили, пилили, кололи, таскали воду. Настроение у всех было просто супер!
Наконец, долгожданный ужин. Михайлов, вдоволь наобщавшись с иностранными гостями, достаёт спиртное и начинает ритуальное шествие вдоль стола.
Все держат кружки перед собой в ожидании долгожданной пайки. Все, кроме... Дюндика! Все есть, а Дюндика нет! Нет Дюндика за столом! Отсутствует! А закон Шешупы суров! Кто не успел – тот опоздал! Шеф уже приближается к пустующему месту бедолаги. Уже кто-то, в конце стола радостно шипит: «Пролетает! Пролетает!». Но нет! В последний момент, запыхавшийся опаздант выныривает из-под тента и, чуть не сбивая Михайлова с ног, плюхается на своё место и не тратя времени на поиски кружки, откинув голову назад, широко открывает рот. Михайлов невозмутимо, как в обычную пустую тару, вливает в распахнутую до предела офицерскую пасть порцию шнапса, и продолжает свой путь вдоль стола. «Коммунистэн дриньк аус канистрен!» – поясняет, выпучившим от удивления глаза, немецким гостям их экскурсовод Пиганов. «Я! Я!» – кивают ошалевшие от увиденного иностранцы и, так ничего и не поняв, ещё долго с опаской наблюдают за Дюндиком, в который раз убеждаясь в том, что с этими загадочными русскими лучше дружить, а не воевать. А Дюндик, после этого случая, больше на ужин не опаздывал и кружку из рук не выпускал, всегда носил с собой. Так-то вот!
Бульон
Всё началось с того, что на стоянке «Хутор» актрисе Макаровой на день рождения подарили петуха. Не игрушечного и не в виде графина, а самого настоящего – живого! Петуха притащил в лагерь Фадеев, купив его у нашего знакомого фермера Валерки, на выделенные для этой цели общественные деньги. Если бы Фадееву дали больше денег, он бы приволок оттуда свинью или корову, но денег ему дали мало и их хватило только на петуха. Но зато – какого петуха! Петух был нереально красив. Огненно-рыжий, с ярко-малиновым гребнем и пышным, фиолетово-изумрудным хвостом. Именинница к такому подарку оказалась явно не готова.
– Что я с ним буду делать? – испуганно спросила она.
– Бульон сваришь! – хихикнул кто-то из поздравляющих.
Варить бульон из живых петухов Макарова не умела, поэтому петуха решили оставить в лагере, как домашнее животное типа кота или собаки. Кличку ему придумали сразу – Бульон. После вручения, вдоволь налюбовавшись подарком, все сели за стол отмечать праздник. Петух, моментально сообразив, что варить его никто не собирается, тут же лихо стал шнырять под столом, поглощая то, что выпадало из рук подвыпивших обитателей лагеря. После четвёртой рюмки он вообще стал всеобщим любимцем, коим оставаться ему, увы, было суждено недолго. Праздник удался на славу и последние, особо стойкие гуляки, расползлись по палаткам только к двум часам ночи. Лучше бы они этого не делали!
Ровно в три сорок пять утра над Шешупой прокатилось громогласное «Ку-ка-ре-ку!» Народ, ошарашенный такой внезапной побудкой, стал судорожно выползать из палаток, чтобы посмотреть в глаза тому, кто это сделал. «Виновник торжества» спокойно разгуливал возле большого куста боярышника, растущего на верхней террасе лагеря, с нетерпением ожидая аплодисментов. Повернувшись к зрителям «лицом» и убедившись, что собрался далеко не весь контингент, который обитал в лагере, Бульон выдал вторую часть сольной программы. После повторного «ку-ка-ре-ку» из палаток повыползали все. Отсутствовали только двое – Михайлов, который уже успел уйти не рыбалку и Фадеев, которого после ночных возлияний никакое «ку-ка-ре-ку» разбудить не могло.
Убедившись, что кворум есть, Бульон решил продолжить свои вокальные упражнения, но ему помешал пришедший в себя Дюндик. «Ты что творишь? А? Ты что, гад, делаешь?» – напустился он на петуха. «Ты когда должен кукарекать? Ты должен кукарекать, когда солнце встанет! Где солнце? Ты его видишь? Нет? И я не вижу!» – орал прекрасно разбирающийся в секретах птицеводства капитан второго ранга. Бульон пристально посмотрел на Дюндика, чтобы получше запомнить его рожу, и презрительно повернулся к нему спиной. «Еще одно «ку-ка-ре-ку» и завтра кто-то будет плавать в супе вместе с лапшой!» – добавил кто-то из толпы. Петух повернулся, чтобы зафиксировать и этого. Смекнув, что дальнейший вокализ может выйти ему боком, Бульон сделал вид, что всё понял и стал неспешно копошиться в траве, якобы что-то выискивая. Толпа, решив, что петух всё осознал и больше так не будет, постепенно растеклась по палаткам, досыпать не доспанное.
Ха-ха-ха! Примерно минут через двадцать над лагерем снова прогремело раскатистое «ку-ка-ре-ку», к тому же значительно громче двух предыдущих. На сей раз народ повыскакивал из палаток намного проворнее, чем в предыдущий. «Сволочь! Скотина!» – неслось отовсюду. Громче всех кричал, прекрасно разбирающийся в секретах птицеводства Дюндик.
– Товарищи! – командирским голосом взывал он к братьям по несчастью, – надо изловить эту гадину и засунуть в мешок! В темноте они не кукарекают!
– Вот ты и лови! – отвечали Дюндику собратья.
Осознав, что подвиг придётся совершать в гордом одиночестве, Юрий Николаевич стал решительно карабкаться на верхнюю террасу. Бульон, увидев приближение противника, тут же юркнул в заросли боярышника. Боярышник был густой и ужасно колючий, достать петуха оттуда было нереально. Закипающая от злости толпа во главе с Дюндиком, перемазанным зеленкой после братания с боярышником, внезапно вспомнила о Фадееве, сладко дрыхнущем у себя в палатке. Вытащив его оттуда на свет божий, толпа начала обвинять его во всех смертных грехах.
– Ты что притащил в лагерь? – шипел Дюндик, – ты что, потише ничего найти не мог? Народ из-за тебя сна лишился! Неси эту тварь обратно к Валерке!
– А я что их прослушивать был должен? Вам надо, вы и несите! – огрызался Фадеев.
Дело попахивало рукоприкладством. На счастье Фадея с рыбалки вернулся Михайлов, как всегда без рыбы, и рукоприкладство отложили на потом. После завтрака, который больше напоминал чьи-то поминки, невыспавшиеся шешупяне решили провести общее собрание, чтобы определить дальнейшую судьбу этой пернатой гадины. На рассмотрение и голосование были представлены два варианта – сварить из петуха суп с лапшой или оставить Бульона в покое, ибо тварь неразумная и не ведает, что творит. В голосовании не принимали участие Михайлов, потому что ему было это всё по барабану и Фадеев, лишённый права голоса за «особые заслуги перед отечеством». Голосование ни к чему не привело, так как голоса разделились поровну. Воздержавшимся был один Дюндик, заявивший, что и животных, и куриную лапшу любит одинаково и определиться не может. В итоге решили оставить всё как есть. Бульон тем временем окончательно обнаглел. Непонятно, как и каким путём, вычислив тех, кто голосовал «за лапшу» и приплюсовав к ним ненавистного Дюндика, он придумал для них страшную кару. Прокукарекав, как обычно, с трёх сорока пяти до десяти с копейками, с интервалом в пятнадцать-двадцать минут, он на время затихал и ожидал, когда народ, позавтракав, потянется к палаткам на досып. Тут и наступало его время. Тихо подобравшись к палатке намеченной жертвы и убедившись, что та уже сладко посапывает, он набирал полные петушиные лёгкие воздуха и, обрушив на неприятеля душераздирающие «ку-ка-ре-ку», пулей летел в спасительный боярышник. Так до обеда, он успевал обслужить всех своих клиентов. Бедолаги, таща за собой матрацы и спальники, пытались спрятаться от петуха в лесу, но Бульон находил их и там. Шутки, веселье и смех канули в Лету. По лагерю бродили заспанные зомби, то и дело обо что-нибудь спотыкаясь. Дошло до того, что дежурная Голубева, в процессе варки борща, уснула и упала в костёр. Еле потушили. Отдых превратился в дикий кошмар.
Наконец, наступил день отъезда. «Отдыхающие», вереницей, потащили упакованное барахло к автобусу на верхнюю террасу мимо боярышника, из которого торчала любопытная петушиная голова. Петуха надо было доставать. Хоть и сволочь, но оставлять его одного вдали от жилья было жалко. Вспомнили опять о Фадее. «Если хочешь реабилитироваться – лезь в боярышник!» – заявил ему Дюндик. Фадею выдали телогрейку, грубые перчатки, и минут через пятнадцать Бульон уже сидел в мешке. Везти его в Калининград никто не собирался. Его подарили Джоле – хозяину покоса, на котором стоял наш лагерь, в знак благодарности. Он его и съел, хотя потом уверял нас, что это сделал хорёк. Бульона, конечно, жаль, но нечего было каждый день кукарекать в три сорок пять утра! Так-то вот!
Большая прогулка
Многим некоторые детали этой истории могут показаться неправдоподобными, но уверяю вас, всё было именно так, как написано. Уж поверьте мне, старому шешупянину.
Всё началось с того, что на стоянке «Хутор» у нас закончился хлеб. Хлеб на Шешупе – самый капризный продукт. Он долго лежать не любит, и первый норовит «дать дуба», скукожиться и, нам всем назло, покрыться плесенью. Правда, хитрые дежурные втихаря соскабливали эту плесень и жарили из обструганных, одеревеневших брусков хрустящие гренки, но как только эти гренки появлялись на шешупском столе, всем сразу становилось ясно – предстоит поход за хлебом!
Ближайший магазин находился в шести километрах от лагеря в посёлке Неманское. Весь путь предстояло преодолеть пешком, так как машин в ту пору ни у кого не было. Для выполнения этой миссии, как правило, отбирались самые крепкие и выносливые особи мужского пола. На этот раз, самыми крепкими и выносливыми оказались мы с Дюндиком, потому что остальные особи, услышав, что надо тащиться чёрт-те куда, тут же попрятались или попадали с резким обострением радикулита. Мне, честно говоря, не особо хотелось покидать лагерь в отличие от Дюндика, который, напротив, был несказанно рад появившейся возможности смыться куда-нибудь подальше, так как ему надоело целый день выполнять всякие мелкие поручения супруги, которые он считал пустой тратой времени. К тому же, как потом выяснилось, Юрий Николаевич утаил от Юлии Витальевны часть отпускных, и эта «часть» давно уже жгла его офицерский карман. Отнекиваться и отбрыкиваться было бесполезно и небезопасно. Получив деньги, список требуемых хлебобулочных изделий и внимательно прослушав инструктаж Шефа о том, как надо вести себя в цивилизованном сельском поселении, мы отправились в путь, выполнять ответственное задание, абсолютно не подозревая, какие трудности и опасности ждут нас впереди.
Сельский магазин – это такая торговая точка, где обязательно нет того, чего вы хотели бы там купить. Так и в неманском сельмаге хлеб, за которым мы пришли, блистательно отсутствовал. Толстая продавщица, посмотрев на нас, как на пришельцев из космоса, заявила нам, что хлеб давно разобрали и привезут его, в лучшем случае, завтра, а, может быть, послезавтра. Возвращаться в лагерь пустыми в наши планы не входило, и мы решили дотопать до соседнего посёлка. В соседнем посёлке хлеба тоже не оказалось. Пришлось идти дальше. В итоге мы добрели аж до посёлка Тимофеево, что находился от Неманского довольно далеко. И... о чудо! В Тимофеево хлеб был! Мало того, его только что привезли, и он был ещё тёплым!
К тому же, к великой радости Юрия Николаевича, в продаже имелось бутылочное пиво! Под недовольный ропот местных аборигенов мы набили хлебом полные рюкзаки, рассовали по боковым карманам бутылки с пивом, купленные на военно-морскую заначку, и, окрыленные удачей, двинулись в обратный путь.
Солнышко ярко светило над головой. Настроение было прекрасное. Мы выполнили задание! Мы нашли свежий хлеб и купили его! Мы несём его в лагерь! Ура! Дойдя до тимофеевской развилки, Дюндик вдруг остановился и задумался. Такое происходило с Дюндиком очень редко, и я слегка насторожился.
– Полин! – резко повернувшись ко мне, выпалил он, – какие мы с тобой ослы!
– Почему? – спросил я.
– Потому, что надо было идти вдоль берега, а не по дороге! – постучав костяшками пальцев по лысине, прорычал Дюндик, – мы бы уже были в лагере!
Почему-то гениальные мысли посещают головы военных только тогда, когда становятся уже неактуальными.
– Ты предлагаешь вернуться? – поинтересовался я.
– Нет! – ответил Дюндик, – мы пойдём через лес, срежем угол и выйдем прямо к лагерю!
Идея насчёт «срежем угол», мне как-то сразу не очень понравилась. Моментально вспомнился фрагмент из фильма «Айболит-66», в котором Бармалей со своей компанией идёт «в обход».
– Может, всё-таки лучше по дороге? – осторожно возразил я.
– Нет! – резко ответил Дюндик, – если мы пойдём по дороге, мы опоздаем на обед! А на обед сегодня борщ, макароны с сыром и компот!
Аргумент был весомый, и я безропотно попёрся за Дюндиком в лес. Поначалу всё было хорошо, и даже была тропинка, по которой мы шли. Потом тропинка кончилась. Всё реже стали попадаться пустые консервные банки, бутылки и пачки из-под сигарет. Наконец, они совсем исчезли. Часа через три начали появляться грибы. Сначала поганки и сыроежки, а затем и благородные – белые, подосиновики, моховики. Я старался на них не смотреть, так как класть их было некуда – всё было забито хлебом. Ещё часа через два мимо нас промчалось стадо косуль, и белка скинула на лысину Дюндика огромную еловую шишку.
Лес становился всё темней и недружелюбней. Вокруг нас постоянно что-то похрюкивало, повизгивало, попискивало. Коню было ясно – мы заблудились!
Еле дотащившись до поваленной сосны, мы плюхнулись на неё и стали решать, что делать дальше. И вдруг в голову Юрия Николаевича пришла ещё одна гениальная, но весьма запоздалая мысль. «Солнце! – заорал он, – мы забыли про солнце! Оно даст нам ориентир! Укажет нам дорогу к Шешупе!» Но солнце уже куда-то подевалось. Его заволокло тучами. Однако Дюндик, долго всматриваясь в серое небо, вдруг резко подскочил и сказал: «Пошли! Я знаю, где солнце!» И я пошёл, потому что мне было уже всё равно, куда идти. Пиво, давно уже нами выпитое, давало о себе знать. Я часто останавливался. Молодые почки работали безукоризненно.
Из-за этих частых остановок я отстал и, в конечном итоге, потерял Дюндика из вида. Сильно расстроиться по этому поводу я не успел, поскольку вскоре услышал дикий радостный крик: «Асфальт! Асфальт!» Минут через пятнадцать я вышел на дорогу, по которой на четвереньках ползал Юрий Николаевич и осыпал эту дорогу горячими поцелуями. «Асфальт! Милый мой асфальт! Хороший мой асфальт!» – бормотал Дюндик и беспрерывно чмокал его губами. Мешать я ему не стал, потому что в порыве бешеной радости, он мог перекинуться на меня, а целоваться с перепачканным и одуревшим от счастья Дюндиком в мои планы не входило. Вдали послышался рокот мотора. Я, без особой надежды, вытянул руку вперёд. Тёмно-синий «жигулёнок» с литовскими номерами, весело моргнув поворотником, остановился рядом со мной. Из окошка высунулся мужчина средних лет и спросил, куда мне надо. Я сказал, что до Неманского.
– По пути – сказал он. Затем он заметил Дюндика и спросил, всё ли с ним в порядке и не плохо ли ему?
– Нет – сказал я, – ему очень хорошо!
– А что он делает на асфальте? – поинтересовался литовец.
– Пробу снимает – почему-то ответил я.
– Понятно – сказал ничуть не удивившийся таким ответом прибалт, – садитесь!
Еле отодрав Дюндика от асфальта и запихнув его вместе с хлебом на заднее сиденье, я сел рядом с водителем и мы помчались в сторону Неманского, который оказался совсем рядом. По дороге литовец, изредка посматривая в зеркало заднего вида на перепачканную морду Дюндика, наконец, произнёс:
– Я теперь понял, почему у вас в России плохие дороги!
– Почему? – спросил я.
– Потому, что вы выгрызаете в них дыры! – невозмутимо ответил он, – зачем вы кушаете асфальт? Вам что, больше нечего кушать?
– Есть чего – ответил я, – но асфальт считается у нас деликатесом, наподобие чёрной икры!
– Надо же! – удивился литовец, надо будет попробовать! – загадочно улыбнувшись, ответил представитель, тогда ещё союзной республики.
Он довёз нас до леспромхозовской дороги и, не взяв с нас ни копейки, укатил в сторону границы. В лагере нас встретили, как героев. Все были крайне взволнованы нашим долгим отсутствием. Усадили нас за стол, быстро разогрели борщ и макароны, умыли Дюндика, порезали огурцы, помидоры и, конечно же, нарезали нашего вкусного свежего хлеба. Михайлов выдал нам внеплановые «наркомовские» и сказал, что на Шешупе всегда есть место подвигу, и мы с Дюндиком его совершили, и что мы с ним – настоящие герои!
Так-то вот!
Дело – табак!
1990 год. Страна стремительно катится под откос. В магазинах пустые прилавки. Ничего нет. Вааще! Тем не менее, на Шешупу народ идёт, правдами и неправдами раздобыв необходимое количество продуктов и спиртного. С табаком проблемы те же, как и со всем остальным. В продаже его нет. Добытого мною с трудом энного количества сигарет хватило, при всей моей экономии и прижимистости, лишь на полсрока, аккурат до стоянки «Хутор».
Из мужиков в лагере курящих было всего двое – я и Фадеев. Фадеев, по социальному происхождению был из «кулаков» и потому, жмот редкостный! Невероятный жмот! Он строго следовал поговорке: «Дружба дружбой, а табачок врозь!» Одним словом – не друг! На все мои просьбы: «Дай закурить, – а сигареты у него были, и много, он отвечал – Нету! В палатке забыл! Последняя! Свои надо иметь!» И т.д., и т.п. Из его объёмного нутра вовсю сквозила его подлая кулацкая наследственность.
Окончательно поняв, что докопаться до фадеевской совести мне в этой жизни не светит, я решил взять этого паразита «на измор». Я стал ходить за ним по пятам и отравлять, насколько возможно, его безмятежный шешупский отдых. Короче, куда он – туда и я. Фадей на рыбалку – я за ним, каждые пять минут, спрашивая стоя у него за спиной: «Ну как? клюёт?» Фадей за грибами – я тут же, впереди, перед его носом, с корзиной и ножиком. Фадей с газеткою в лес – а я уже там и, в самый ответственный момент, из-за спины: «С облегчением вас, Игорь Батькович!» В итоге сдался Фадей, не выдержал моего натиска и открыл мне табачный кредит аж под пятьдесят процентов, гнида!.. Но, несмотря на такой сумасшедший драконовский процент, я был счастлив! Я был с куревом!
На третий день нашего пребывания на «Хуторе» в гости к Михайлову пришёл его закадычный друг Валерий Иванович Пиганов, композитор и музыкант, лагерь которого находился неподалёку от нашего. Прослышав про мои проблемы с табаком, Валерий Иванович, удивлённо посмотрел на меня и сказал:
– Нашел о чём горевать! Да здесь этого табака, хоть ж...й ешь!
– Где-е-е? – натужно простонал я...
– Да везде! – обведя рукой берега Шешупы, сказал Пиганов. – Немцы здесь везде табак выращивали, особый, восточно-прусский! Хочешь, покажу?
– Хочу! – чуть ли не прокричал я от радости.
И он повёл меня на верхнюю террасу, где ещё не было ни берёзок, ни ёлочек, ни других деревянных растений. Задумчиво побродив по траве, Валерий Иванович, наконец, нагнулся, сорвал и протянул мне невзрачный зелёный листок, чем-то напоминающий листок подорожника.
– Вот! – сказал он. Восточно-прусский табак! На, кури на здоровье!
– А почему он такой мелкий? – принимая от него драгоценный листик, спросил я.
– Сорт такой! – важно сказал Пиганов и ушёл.
Такому человеку не поверить было невозможно и я, сняв с себя рубаху, стал рвать и складывать в неё неожиданно свалившееся на меня счастье. Вернувшись в лагерь я быстро соорудил сушилку, где развесил аккуратно связанные пучочки моего восточно-прусского табака на просушку. Весть о том, что Полин сушит табак, моментально облетела весь лагерь и, как и следовало ожидать, у моей сушилки моментально нарисовался Фадеев.
– Табачок сушишь? – сладко промурлыкал потомок недобитого кулачества.
– Сушу – невозмутимо ответил я.
– А про должок помнишь? Чем отдавать будешь? – ещё слаще промурлыкал недобитый.
– Им и буду – ответил я ему на его дурацкий вопрос.
– Тогда с тебя половина урожая, – заявил кровосос. – Я уже всё подсчитал! От такой наглости меня аж закачало.
– Да эта половина на тридцать пачек потянет! – заорал я на обнаглевшего Фадея.
– Это сырец, – резонно заметил Фадей, – отходов много будет!
– Хорошо! – согласился я. – Ты получишь свою половину, но продлишь кредит до окончательной просушки табака, и выдашь мне две пачки сигарет, в качестве аванса!
На том и порешили. Погода стояла жаркая, и мой табак быстро подсох, но почему-то коричневый цвет не приобрёл, а оставался зелёным. «Наверно, такой сорт», – подумал я. Целый день, проходив вокруг своей сушилки, как кот вокруг крынки со сметаной я, в конце концов, решил попробовать мой табак. Сорвав первый попавшийся пучок и, предварительно порубив его ножом на мелкие кусочки, я набил им большую «козью ножку», прикурил, затянулся и... дикий кашель, слёзы и вкус палёного сена во рту. Это был не табак! Это была обыкновенная вонючая трава! Пиганов меня разыграл. Он, как я позже выяснил, был ещё тот хохмач.
Тем временем с рыбалки вернулся Фадеев, как всегда без рыбы. Он тоже давно порывался попробовать моего «табачка». Надо было тянуть время. Бросив удочки и пустой садок он, конечно же, моментально отправился к сушилке.
– Ну, когда будем пробовать наш табак? – потирая руки, спросил Фадей.
– Рано ещё, – ответил я, – видишь? Он еще зелёный, а должен стать коричневым!
Фадей ушёл ни с чем, но надолго его не хватило. На следующий день этот паразит всё-таки спёр пучок моей сушёной травы и, естественно, её продегустировал. Это я понял по дикому кашлю, а так же нецензурным и непечатным выражениям, доносившимся из-под тента. Контракт был, тут же, расторгнут! Вечером в лагере над нами с Фадеем не смеялись разве что голавли в речке. Все наперебой давали нам советы. Кто-то советовал покурить Джолиного сена, копны которого стояли возле нашего лагеря, кто-то советовал вообще завязать с этим делом, а кто-то – помолиться шешупским богам, чтобы в посёлок завезли сигареты. Не знаю как Фадей, но я так и сделал.
И надо же, подействовало! На следующий день, в Неманское, завезли из соседней Литвы большую партию табачных изделий. Об этом мы узнали от Джолы, приехавшим забирать своё сено. Так что, чудеса иногда случаются, потому что природа нас слышит, и если её о чём-нибудь хорошо попросить – обязательно поможет! Так-то вот!
Сон в летнюю ночь
Самый длинный переход на Шешупе – это переход от стоянки «Вовкин ключ» до стоянки «Хутор», с коротким ночлегом на промежуточной стоянке под названием «Цветочная поляна». Цветов на этой поляне я отродясь не видел, и почему её так назвали до сих пор не могу понять. Чтобы попасть с «Вовкиного ключа» на «Хутор» надо было пересечь Краснознаменскую плотину, перетащив плоты по суше, предварительно разгрузив, а затем снова загрузив их нашим многочисленным скарбом. Работёнка довольно трудоёмкая и отнюдь не быстрая. Днём переваливать плотину было крайне рискованно. Местные аборигены, как индейцы доколумбовой эпохи, увидев непонятные для них красные пирόги, сразу же начинали бросать в них палки, камни и пустые бутылки. Поэтому мы проделывали процедуру перетаскивания плотов очень рано, приблизительно в шесть утра, когда краснознаменские индейцы ещё сладко дрыхли в своих вигвамах.
К «Цветочной поляне» мы подходили поздно вечером, разжигали костёр, готовили нехитрый ужин и укладывались спать, – женщины в плотах, а мужики на земле у костра, чтобы в пять утра, дружно взявшись за вёсла, грести к плотине. Так было и в тот раз. Целый день, пока мы плыли, погода нас радовала, но к вечеру стала портиться, по реке поплыл туман. На «Цветочной поляне», быстренько поужинав, мы стали готовиться ко сну. Вдруг Олешкевич, встав во весь рост и посмотрев на реку, изрёк:
– Ночь будет холодная! Надо спать в олифенках!
– Почему? – поинтересовался Михайлов.
– Теплее – сказал Олешкевич – я всегда так сплю на рыбалке, когда холодно. Олифенка тепло держит, потому что воздух не пропускает!
– Надо попробовать – сказал Шеф и потянулся за олифенкой.
Я решил сделать то же самое. Облачившись в апельсиновые клеёнчатые костюмы, мы поудобней устроились у костра и стали отходить ко сну. Поначалу было тепло. Даже очень тепло. В костре весело потрескивали дрова, и я не заметил, как уснул. Проснулся я в два часа ночи от дикого холода. Одежда моя под олифенкой была насквозь мокрая. Руки и ноги закоченели, к тому же меня бил сильный озноб.
Я приподнялся и посмотрел на Михайлова и Олешкевича. Олешкевич сладко посапывал. Михайлов не издавал ни звука. «Странно, – подумал я, – неужели мне одному так холодно?» Я попытался снова заснуть, но тщетно. Прошло минут пятнадцать-двадцать и случилось то, что и должно было случиться. Михайлов резко подскочил и прорычал очень громким шёпотом: «Какая б...дь придумала спать в этих резиновых гондонах?!!!
Б...дь, которая всё это придумала и только что мирно посапывала рядом с Михайловым, тут же подозрительно притихла. Тем временем Альберт Сергеевич, сдирая с себя прилипший к мокрой одежде водонепроницаемый «макинтош», на великом, но далеко непечатном русском языке, давал подробную характеристику гениальному изобретателю Олешкевичу и его не менее гениальному НОУ-ХАУ. Я обрадованный тем, что я не один такой мокрый и холодный, тут же решил поддержать дорогого и горячо любимого Шефа и вставил свои «пять копеек». «Где эта сволочь? – зашипел я, злобно поглядывая по сторонам, – покажите её нам! Мы хотим видеть эту гадину!» Тем временем «гадина», уже успевшая покинуть своё утрамбованное лежбище, ломая сучья и ветки, лихорадочно заползала в ближайшие зелёные кусты. Больше мы эту тварь до утра не видели.
Избавившись от бесовского одеяния и немного успокоившись, мы инстинктивно потянулись к огню. Немного просушив одежду, нам всё-таки удалось кое-как заснуть. Утром Михайлов поднял нас, как полагается, в пять часов утра и мы покинули гостеприимную «Цветочную поляну». Олешкевичу Михайлов ничего не сказал. Да и что говорить? Мы сами были во всём виноваты. Забыли, что от резкого перепада температур, под водонепроницаемой и не пропускающей воздух одеждой, скапливается конденсат. Вот почему мы были такие мокрые и замёрзшие. Так что, каким бы ты великим гуманитарием не был, а законы физики надо знать и помнить! Так-то вот! |