Литературно неискушенным читателям многие стихи покажутся трудными для восприятия, перегруженными пересекающимися образами и ассоциациями, синтаксически усложненными. Неискушенный читатель, которому было бы вполне достаточно социально близкого героя и житейски понятного сюжета, запутается в падежах и склонениях, метонимиях и метрической аритмии.

Но читатель искушенный сразу увидит и оценит литературный уровень стихов, мощь языка, изощренность образов и метафор, неожиданную внутреннюю и где-то - внешнюю близость авторской манеры творчеству Пастернака, Вознесенского, позднего Заболоцкого и, конечно, Цветаевой. Но никакой зависимости!
Автор может себе позволить даже узнаваемое слово «антимиры» - чтобы в контексте горько-обличительного «Трактата» (оригинальный жанр!) оно воспринималось не цитатой, а лишь одним из тысяч словесных камешков, из которых выложена впечатляющая мозаика этой своеобразной поэмы. Масштаб социального обличения здесь – шекспировский. Но Шекспир уложился в сонет, а здесь перечень пороков занимает 24 страницы. Работа проделана колоссальная!
Переусложненность стихотворной фразы является принципиальным фактором индивидуальной творческой манеры Тины Ветер. Содержание высказывания спрессовано так, что извлечь его за одно прочтение невозможно. Автор хочет, чтобы в его строчки вчитывались, вглядывались, вчувствовались. Автор даже порой пренебрегает понятностью, чтобы в одно предложение уложилось как можно больше образов и ассоциаций.
«Поэзия видит душИ лучедейство в горниле страданья//на срезе, как лазер.//Энергией линзы сгущает свет в фокус огнем состраданья//предметно, как фраза». Не благозвучия добивается здесь автор и не красивой рифмы, а обратного эффекта: чтобы читатель споткнулся, вернулся к началу, перечитал, напряг извилину. Это очень не женская поэзия.
В стихотворении с классическим названием «Ручей» проявляется еще одна авторская особенность, которую поверхностный читатель может второпях принять за небрежность.
«От взрывов грохота оглохнув,//весь полон ужасов ночей,//плутал, метался, бился, грохал//ополоумевший ручей».
Если ручей оглох от грохота, то чьими ушами слышен его собственный грохот? Такой вопрос можно задать, если автора заботит цельность образа, его логическое развитие, последовательность и т.д.
У Тины метафора срабатывает один раз – на дистанции в два слова. Дальше рождается и действует уже другая метафора. И они друг другу внутренне не противоречат. Такая манера. И это интересно, потому что так и задумано. Рука мастера чувствуется как раз в парадоксах одной фразы.
«Он, будто по причуде бриза,//морщинил гладью, как слюдой,//кипенно-белой пеной брызгал,//как конской взмыленной слюной». Если взмыленная – то спина. Но если брызгает – то слюна. Взмыленная слюна – нонсенс. Но Тина дерзко соединяет несочетаемые прилагательное и существительное, потому что таковы правила авторской метафоры. Может, это и есть гениальность?
Ополоумевший ручей, убежавший с войны,- это сюжет для хрестоматии.
«А он бежал уж по пригоркам,//в пути смывая след боёв,//вбирая копоть, дым прогорклый,//густея, как густеет кровь». Автор не боится упреков в корявости фразы (след боёв – или следы боёв? Откуда смывая: с себя или с берегов? и т.д.), в шероховатости отдельных выражений, потому что это - роденовская корявость, это - нарочитая небрежность в мелочах и деталях, когда важнее – ощущение целого. И еще очень важно для нее - разрушить инерцию восприятия, чтобы читатель не проскочил мимо (хотя  хотеть этого от читателя – утопия).
Вот простые с виду строчки: «Шарит дождь по земле,//настигая сухое местечко».
Может показаться, что дождь ищет сухое местечко, как это делал бы в темноте промокший и продрогший путник… Но глагол «настигая» говорит о том, что дождь – не беспомощная жертва стихии, с которой легче ассоциировать себя читателю, а жестокий и беспощадный охотник, настигающий жертву. Этот образ дальше не развивается: сказано – и всё.
Повторяю, такова авторская манера, особенность поэтического языка Тины Ветер, и к этому надо привыкнуть. Метафора для нее часто важнее, чем целое предложение.

ЛЕГЕНДА О КАТАМАРАНЕ

А было так. Несчётные года по океану
маялись суда. Причудой божьей — в поле
ковыли — на гребнях шторма
горе-корабли. Под ними — ходуном
девятый вал. Так их лелеял — молотом
ковал! Как скорлупу ореха, буйством пьян,
швырял их, забавляясь, океан.

Две половины, — части одного — не
ведали, не знали ничего. Сигналя и
крича иным мирам, друг друга
понимали как мираж. Без компаса,
штурвала и ветрил... Их тайной неба
океан морил. А мимо, как велением
руки, неслись суда, года, материки...

И вдруг... Почудилось? То
шторм орал. Они почуяли:
катамаран.

За валом вал меж ними, как беда. По гребням в высь, до
туч: «Сюда, сюда!» И против шквала — так по курсу шли
— схлестнулись с штормом — насмерть! — корабли. Кто
управлял штурвалом — как вираж — неведомой рукой?..
На абордаж!

Впритык прикованы — не на цепях —
нашедшие, обретшие себя, два корпуса, как крылья распластав,
как чайка на волне,
лететь устав.

РУЧЕЙ

От взрывов грохота оглохнув, весь
полон ужасов ночей, плутал, метался,
бился, грохал ополоумевший ручей.
Он, будто по причуде бриза,
морщинил гладью, как слюдой,
кипенно-белой пеной брызгал, как
конской взмыленной слюной. На
вогнутой спине и в гриве нёс,
повергая в быстрину, миг, расстоянье
и крикливо собой заполнил тишину.
Он лез из русла, как из колбы,
взъерошен, жилист, светлорус, и
путал путь свой в катакомбах и
лабиринтах новых русл. Как тайну
комнаты янтарной, стучась в
обломки стен и скал и в почву
углубляясь рьяно, как будто истину
искал. Из брызг и ускорений соткан,
вниз головою — наповал бросался и
дурною глоткой ревел, бурлил и
бунтовал. А по этапу, будто в небыль,
деревья-смертники несли воздев, как
в заклинанье, к небу обуглившиеся
мослы. А он всё шёл к высотам
новым, к преодолимости преград,
был неосознанно готовым к
необратимости утрат. А он бежал уж
по пригоркам, в пути смывая след
боёв, вбирая копоть, дым
прогорклый, густея, как густеет
кровь. Перенатуженный и грузный,
последний гром земли вобрав,
стремился к расширенью русла и
неосознанных им прав. Дописывая
даты хроники, устав от
многотрудных дел, натужным
пульсом гипертоника надрывно, с
посвистом гудел. Из почвы вспрянув,
как из тела, ища между вещами связь,
он исчерпал себя, как тему, бредово,
истово виясь. И озадачен явью,
новью, не видя выхода к реке, стекал
ручей венозной кровью, как будто
струйкой по руке... Но, вырвавшись
из плена улиц, он влился в реку и,
прозрев, вдруг вышел к морю, враз
зажмурясь и ослеплённо замерев.
Весь на виду мирской природы,
растерян, будто не у дел, он жадно
лишку кислорода хватил, затих и
посветлел.

С морозной сединою споря, в
объятьях ледяных оков, в
предтече вскрышенности льдов
он жаждет вновь соитья с морем.
В разливе вод, бунтарском, талом, в
круговороте вешних тем, бурлит
ручей, мятежно, ало, в кольце
сосудистых систем.